Сто двадцать лет тому назад в Нью-Йорке вышла одна из самых известных экономических работ рубежа XIX и XX веков — «Теория праздного класса» Торнстейна Веблена. В ней автор показал историю формирования высших слоев современного общества и попытался обосновать (в целом достаточно успешно) их хозяйственную ненужность. Идеи автора, большая часть жизни которого пришлась на т.н. позолоченный век максимального демонстративного потребления американской элиты и предельно высоких уровней имущественного неравенства, получили широкое распространение. Веблен не дожил до того, как обличаемый им тренд сменился более чем на полвека на движение в сторону большего имущественного равенства: он ушел из жизни буквально за пару месяцев до биржевого кризиса, который дал старт Великой депрессии, оставшись в истории обличителем праздности, отождествленной с роскошью.
Алексей Меринов. Свежие картинки в нашем инстаграм
Между тем за последующее столетие мировая экономика радикально изменилась. Веблен описывал историю добывающих и индустриальных обществ — и совершенно правильно оценивал их особенности: сегодня именно в периферийных странах от Экваториальной Африки до нефтяных эмиратов Персидского залива, от Латинской Америки до России демонстративное потребление высших слоев общества более всего напоминает картину Европы XIX века и Америки начала ХХ столетия. Однако я сейчас не собираюсь никого обличать — речь пойдет совсем о другом.
За прошедшие годы композиция богатства стала совершенно иной. В составе 30 компаний, входящих в индекс Dow Jones, сегодня нет ни одной из тех, что были представлены в нем сто лет назад. 8 из 10 самых дорогих корпораций в мире — высокотехнологичные компании, созданные не столько трудом, сколько изобретательностью и знаниями их основателей. Из 20 самых богатых людей Америки лишь 3 в некоторой степени воспользовались предпринимательскими успехами родителей, тогда как 17 заработали свои состояния с нуля. И по мере того как экономика меняется, возрождается старый феномен неравенства и бедности — однако сейчас он приобретает гораздо более тревожные формы, чем в той, «прошлой» жизни.
В мире индустриального капитализма бедность была довольно функциональной. Бедняки были нужны для того, чтобы предприниматели могли нанимать их на фабрики и производить товары. По мере того как экономика росла, благосостояние прежних бедняков должно было повышаться, т.к. иначе возник бы кризис спроса. Так появились знаменитый средний класс и общество благосостояния 1960-х годов. Однако технический прогресс ломает прежний порядок. Сначала постиндустриальная революция резко сократила число промышленных рабочих. Потом спрос на высококвалифицированную рабочую силу привел к стремительному росту доходов образованного населения и снижению реальных зарплат тех, у кого за плечами лишь обычная школа. Все это казалось допустимым до тех пор, пока сфера услуг готова была поглощать практически бесконечное количество рабочих рук. Потом перемены пришли и сюда: занятость стала явно избыточной (в США на это ответили созданием миллионов бессмысленных рабочих мест — так, во многих штатах нельзя самостоятельно заправить машину без помощи «специально обученного» человека; в Европе установилась хронически высокая безработица). Ко всему этому добавилась миграция: под ее влиянием конкуренция на рынке труда обострилась еще больше. Неравенство вернулось к уровням конца XIX века, и его удержание в приемлемых рамках стало заботой правительств.
В 1910 году бюджет США составлял 2,2% ВВП, Великобритании — 8,2%, Франции — около 10,5%. По итогам 2019 года эти показатели достигли 20,8%, 39,3% и 55,6%. При этом большая часть расходов (48,4%, 50,5% и 57,4% соответственно) направляется на финансирование социальных программ. Только за последние двадцать лет рост ассигнований на эти цели в развитых странах превысил 50%, но проблема бедности не так чтобы решается, а призывы к перераспределению богатства становятся все более активными: то Б.Сандерс потребует, чтобы в Америке не было миллиардеров, то в Германии начнут воздвигать памятники Ленину.
Что стóит особо отметить в данном случае — это заметное снижение уровня того престижного потребления высшего класса, о котором писал Веблен. У.Баффет, состояние которого оценивается в $70,5 млрд, живет в провинциальной Омахе в доме площадью 600 кв. метров, который он купил за $31,5 тыс. в 1958 году. Б.Гейтс на этом фоне роскошествует в своем 6000-метровом особняке под Сиэтлом, но главной статьей его расходов являются не яхты и самолеты, а вклады в Фонд Мелинды и Билла Гейтсов, борющийся с малярией и другими инфекционными заболеваниями (общая сумма личных пожертвований в него составила $39 миллиардов). Более 92% американцев, входящих в 1% граждан с наиболее высокими доходами, работают, а не живут на процент с капитала или доходы от недвижимости (средний возраст прекращения трудовой деятельности в этой группе сегодня составляет… 74 года). Иначе говоря, праздность и роскошь во все меньшей мере выглядят привилегией состоятельных классов, которые тратят на текущее потребление менее 1% своих доходов, — и это, повторю еще раз, относится к большинству развитых стран.
Происходящее резко меняет социальную повестку дня. Если раньше традиционные левые боролись за интересы людей труда, которых эксплуатировали буржуа, то теперь акцент сильно сдвинулся в сторону любых бедных и несчастных — в том числе и тех, кто никогда не стремился работать. Сейчас все больше говорят не о справедливой оплате за труд, а о проблемах безусловного базового дохода. При этом я бы заметил, что общество в целом готово к этому новому разделению: в США по итогам 2018 года 44% взрослого населения не платили никаких федеральных налогов, в то время как разного рода пособия выступали значимым источником дохода более чем 21% совершеннолетних граждан. Иначе говоря, в начале XXI века прежние представления переворачиваются с ног на голову: праздный класс, которого раньше все искали в элитах, перемещается вниз. Он теперь не шикует, скорее, бедствует — но от этого не становится менее праздным.
Проблема усугубляется еще двумя обстоятельствами. С одной стороны, появление значительной части общества, деятельность которой остальному обществу пока не очень нужна (а в перспективе окажется не нужна вообще), порождает колоссальное социальное отчуждение. Массовые протесты низших классов сегодня подчеркивают простую истину: лояльность этих людей невозможно купить за деньги. Им нужна востребованность, которую сложно обеспечить в современных условиях. Общество перестает быть сугубо экономическим, и просто откупиться от бедных у богатых не получится. С другой стороны, на протяжении предшествующей истории «праздный» класс генерировал определенные смыслы и ценности, в том числе и те, которые впоследствии приводили к гуманизации и развитию общества, в то время как новый праздный класс таких ценностей не создает. В результате общество вынуждено (в связи с устоявшимися представлениями о равенстве и правом на политическое участие) все более активно учитывать требования нового праздного класса, сколь бы абсурдными они порой ни являлись, — и итогом этого движения может быть лишь постепенная деградация.
У меня нет никакого рецепта выхода из сложившейся ситуации, однако довольно очевидными выглядят несколько обстоятельств. В XIX веке общество развивалось таким образом, который давал огромную власть «высшему» праздному классу, что было чревато социальным взрывом: в итоге этот тренд был переломлен социал-демократией ХХ столетия. В XXI веке общество качнулось в противоположную сторону, позволяя управлять собой «низшему» праздному классу, — и пока совершенно непонятно, кто, когда и как остановит этот крен. В XIX веке «высший» праздный класс действительно объединял людей, без которых общество могло бы обойтись (что и попытались реализовать большевики), но они составляли незначительное меньшинство населения; в XXI веке «низший» праздный класс в десятки раз более многочислен, и даже мысль об избавлении от него невозможна. Его требования вполне понятны и обоснованны с точки зрения гуманизма, но весь вопрос состоит в том, в какой мере они справедливы (иначе говоря, в новых условиях сами идеи равенства и справедливости, считавшиеся почти синонимичными со времен Христа, начинают «расходиться» все дальше и дальше друг от друга). Все это свидетельствует о том, что человечество стоит перед одним из самых сложных вызовов в своей истории — наверняка более сложным, чем тот, с которым оно когда-то столкнулось на рубеже XIX–XX веков.
Двадцать лет назад я описал эти противоречия в своей книге «Расколотая цивилизация», и потому сегодняшние мои рассуждения сугубо вторичны. Но, как бы кому ни хотелось верить в быстрое преодоление возникающих проблем, слишком многое говорит о том, что мы находимся в самом начале болезненного процесса осмысления новой социальной реальности…
